Тринадцатая лекция курса «Истории советских спецслужб» продолжает тему национальных операций времени Большого террора. Охота на латышей началась в декабре 1937 г. Меморандум от 30 ноября 1937 г. инициировал открытие сезона охоты (предыдущие погромы регламентировались приказами; новый термин, однако, не менял сути дела). Меморандум №49990 шёл так же, как и приказы, под грифом «совершенно секретно» и был сконструирован по известной, уже наработанной модели «польского».
Согласно Меморандуму, врага (в идеале он должен быть участником коллективного заговора) предлагалось искать по всем основным жизненно важным направлениям: в колхозах и совхозах, в армии и на флоте; в оборонной промышленности; в сфере культуры (латышские клубы, театры, просветительское общество «Прометей», созданное в СССР в 1924 г. и объединявшее латышское и латгальское население страны); в среде политэмигрантов и осевших туристов; естественно, не были забыты и местные отделения Общества латышских стрелков при Осоавиахиме… Наконец, в органах НКВД. Исключение делалось только для сотрудников дипломатических представительств Латвии в СССР.
С чего всё началось? Многочисленные свидетельства указывают на Наседкина Алексея Алексеевича (20 декабря 1938 г. арестован; обвинён в антисоветской деятельности и шпионаже; 26 января 1940 г. расстрелян. Не реабилитирован). Именно Наседкин, начальник НКВД по Смоленской области, «носился с идеей операции по латышам» (выражение Н.В. Петрова).
Почему именно Наседкин? «Не думаю, что у него были какие-то личные счёты с латышами, – говорит Н.В. Петров. – Скорее, он их просто не любил: их ведь было довольно много – и в ВЧК, и в ГПУ; они были широко представлены»… Опять же известно, что, когда Наседкин просил разрешения Ежова на арест 500 латышей (1937 год, ноябрь), Ежов сказал: «Чепуха. Я согласую с ВКП(б). Арестуйте не менее 1500–2000 человек; они все националисты».
«Так что, – резюмирует Н.В. Петров, – не было бы Наседкина, вы же прекрасно понимаете, латышская операция всё равно началась бы, следуя общей логике преследований по национальному признаку. А доклад из Смоленска высокому начальству о якобы существующем “Латышском национальном центре” сработал на ускорение. Просто был дан толчок».
В лекции присутствует сюжет с А.П. Радзивиловским (в 1937 г. получил Орден Ленина за образцовое служение родине; входил, как и многие другие герои Н.В. Петрова, в состав тройки НКВД. 13 сентября 1938 г. арестован, расстрелян 25 января 1940 г. Не реабилитирован).
На следствии Радзивиловский много рассказывал о Николае Ивановиче Ежове, своём бывшем начальнике (видимо, спрашивали).
«Я спросил Ежова, как практически реализовать его директиву по раскрытию антисоветского подполья среди латышей? Он мне ответил, что стесняться отсутствием конкретных материалов нечего; наметить несколько латышей из числа членов ВКП(б) и выбить из них необходимые показания; с этой публикой не церемоньтесь».
Разумеется, нельзя доверять слову чекиста, арестованного и попавшего в обработку к своим вчерашним коллегам; тем не менее, подобные показания, пусть и данные, что называется, в экстремальных условиях, можно рассматривать, по мнению Н.В. Петрова, «как ценный исторический источник».
Далее в лекции – следующая большая тема: очередное, в рамках данного временного периода, изменение структуры НКВД. К началу 1937 г., напоминает Н.В. Петров, было десять отделов. Однако Ежов был в своем деле большим реформатором. Его стараниями уже летом появляются два новых отдела, а с конца марта 1938-го – очередное, можно сказать, глобальное реконструирование. Н.В. Петров подробно останавливается в лекции на самой структуре, её изменениях, новых назначениях. Так, о Проекте от 28 марта 1938 г. он высказывается следующим образом:
– Что интересно в этом проекте? Он сам по себе замечательный, потому что, с одной стороны, он конечно же придавал какое-то определённое значение определённым направлениям работы – то есть работал в направлении, нужном для руководства; с другой стороны, он никак не был обеспечен тем, что называется текущей ситуацией; главным образом, наполняемостью кадрами. Эту структуру невозможно было населить кадрами – хотя бы в силу того, что чистка идёт в самом НКВД, не хватает кадров. А оперативный состав неизбежно отвлечён на разные текущие дела, связанные с массовыми операциями». Похоже, действительно тяжело было работать с этим конструктором в сложившихся непростых условиях…
Вот, к примеру, Заковский Леонид Михайлович. На январь–март 1938 г. (два месяца его руководства Московским управлением НКВД) приходится пик репрессий в Москве; в основном, это латышская операция.
«Заковский сказал: “И в милиции у нас много латышей”. И началась тотальная охота за латышами в Москве: Заковский решил всех латышей арестовывать, и в милиции, и не в милиции, где только они ни попадались ему; и по домовым книгам (вполне репрезентативный источник) велись поиски и производились аресты». (Н.В. Петров). Примечательно, что он сам при этом – латыш (наст. фамилия – Штубис).
Или – Каруцкий Василий Абрамович, с 5 апреля 1938 года – член коллегии НКВД СССР, сменивший Заковского в должности начальника Московского НКВД.
И поспорили два чекиста, латыш и не латыш, о том, кто проживёт дольше; дело происходило на даче Фриновского, на дворе апрель 38-го года; оба крепко выпили и толком не выспались. Один другому говорит: «Ты иностранный шпион, ты заговорщик, тебя первого посадят», а другой в ответ: «Нет, если меня и посадят, то только после тебя».
…Заковского арестовали 29 апреля 1938 г., а Каруцкий 13 мая сам застрелился (ему передали слова Ежова, что он будет арестован, поэтому пусть сам решает, как ему быть дальше)… «Выходит, ничья», – выносит вердикт этому пари Н.В. Петров.
Заковский Л.М. не реабилитирован по совокупности совершённых деяний; Каруцкий В.А. тоже не реабилитирован – потому что репрессирован не был. Так что, если ставить вопрос о так называемом честном имени (если в данном контексте возможно ставить этот вопрос), то не латыш всё-таки немного выиграл. Что касается третьего, хозяина дачи, то М.П. Фриновского можно посчитать рядом с ними долгожителем (арестован 6 апреля 1939 г., приговорён к ВМН 4 февраля 1940 г.).
«У любого преступления есть фамилия, имя, отчество», – говорит Н.В. Петров в одной из предыдущих лекций. Это – очень важная фраза.
Оставшееся время посвящено увлекательному занятию. Снова фотографии: а кто там, на заднем плане, усатый такой? Н.В. Петров знает, и кто на заднем, и кто на переднем плане. Он знает, похоже, всех по именам-отчествам; и кто в таком-то году был с усами, а потом, с такого-то года, уже без. Знает их всех в лицо (ну, или почти всех). Это – тяжёлое, но нужное знание: мы получаем картину персонификации террора. Из тёмного, страшного, неодушевлённого он, террор, обретает живые вполне очертания. Более чем.
Вспомнили художника-карикатуриста Б.Е. Ефимова: на этот раз демонстрируется изображение Генриха Ягоды (время Третьего Московского процесса).
«Здесь, я считаю, – комментирует Петров, – Борис Ефимов превзошёл самого себя: изобразить советского наркома внутренних дел в виде кровавого палача с топором и по колено в крови, – это круто. Ну, действительно, нормальный человек, на такое посмотрев, мог сказать: “Это наше НКВД такое было?”»
Что касается Николая Ежова, то он в это время переживает, можно сказать, свой звёздный час. Он становится едва ли не популярней И.В. Сталина. В декабре 1937 г. родится «Песня о батыре Ежове» (автор Джамбул Джабаев, казахский акын; перевод К. Алтайского; якобы перевод – есть версия, что казахского текста не существовало).
В сверкании молний ты стал нам знаком,
Ежов, зоркоглазый и умный нарком…
Кто барсов отважней и зорче орлов –
Любимец страны, зоркоглазый Ежов…
И пусть моя песня разносит по миру
Всесветную славу родному батыру!…
До дня ареста и Сухановской особой тюрьмы НКВД (т. н. Дачи Берии) батыру Ежову оставались не годы – месяцы.